Неточные совпадения
Надо
заметить, что Алеша, живя тогда
в монастыре, был еще ничем не связан, мог выходить куда угодно хоть на целые дни, и если носил свой подрясник, то добровольно, чтобы ни от кого
в монастыре не отличаться.
—
В чужой
монастырь со своим уставом не ходят, —
заметил он. — Всех здесь
в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины
в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг к монашку.
В теснившейся
в келье усопшего толпе
заметил он с отвращением душевным (за которое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, или далекого гостя — обдорского инока, все еще пребывавшего
в монастыре, и обоих их отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными — хотя и не их одних можно было
заметить в этом же смысле.
Попивая коньячок и выслушав сообщенное известие, он
заметил, что такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить
в какой-нибудь
монастырь: «То-то народу повалит и денег».
И Алеша с увлечением, видимо сам только что теперь внезапно попав на идею, припомнил, как
в последнем свидании с Митей, вечером, у дерева, по дороге к
монастырю, Митя, ударяя себя
в грудь, «
в верхнюю часть груди», несколько раз повторил ему, что у него есть средство восстановить свою честь, что средство это здесь, вот тут, на его груди… «Я подумал тогда, что он, ударяя себя
в грудь, говорил о своем сердце, — продолжал Алеша, — о том, что
в сердце своем мог бы отыскать силы, чтобы выйти из одного какого-то ужасного позора, который предстоял ему и о котором он даже мне не
смел признаться.
— Городские мы, отец, городские, по крестьянству мы, а городские,
в городу проживаем. Тебя повидать, отец, прибыла. Слышали о тебе, батюшка, слышали. Сыночка младенчика схоронила, пошла
молить Бога.
В трех
монастырях побывала, да указали мне: «Зайди, Настасьюшка, и сюда, к вам то есть, голубчик, к вам». Пришла, вчера у стояния была, а сегодня и к вам.
Спустя месяц тетеньку Марью Порфирьевну, вместе с Аннушкой,
поместили в ближайший женский
монастырь. Матушка сама ездила хлопотать и купила
в монастырской ограде особую келью, чтобы старушке жилось уютненько и тепленько.
Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул
в окно, как будто смутился и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею.
Заметив его смущение и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить, как вошел
в комнату низенький, рыжеватый монах и рекомендовался мне настоятелем соседнего
монастыря.
Не
заметил он, как чрез Никольские ворота вступили они
в Кремль, обошли Ивана Великого и остановились над кремлевским рвом, где тонула
в тени маленькая церковь, а вокруг извивалась зубчатая стена с оригинальными азиатскими башнями, а там тихая Москва-река с перекинутым через нее Москворецким мостом, а еще дальше облитое лунным светом Замоскворечье и сияющий купол Симонова
монастыря.
—
В чужой
монастырь со своим уставом не ходят, —
заметил Александр Иванович, — когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.
«Приходи, говорит, ужо вечером: настоящий расчет сделаем, а то, говорит, теперь
заметят!» Я тоже вижу, что так складней будет сделать, выбежал, догнал свою лошадь, приехал
в монастырь, стал мешки сдавать, — не досчитываются одного мешка.
Опять не знаю подробностей, он их сам расскажет, но знаю только, что интересную особу
поместили где-то
в отдаленном
монастыре, весьма даже комфортно, но под дружеским присмотром — понимаете?
— Но зачем же именно
в монастырь? —
заметил Вибель.
Единообразие сей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал
монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей
в лесах и пустынях; любил
в особенности медвежью травлю; между тем везде и всегда занимался делами: ибо земские бояре, мнимоуполномоченные правители государства, не
смели ничего решить без его воли!»
Ну, вот, судари вы мои, как
заметил свёкор-то, что и младший его сын на неё
метит, на Катерину эту, отправил он её
в монастырь наш для сохранности.
— У меня
в доме все равны, — мягко
заметил Жареный, прищуривая свои ласковые темные глаза, глядевшие насквозь. — Пойдемте. Знаете русскую пословицу: «
В чужой
монастырь со своим уставом не ходят»?
Плохо, сыне, плохо! ныне христиане стали скупы; деньгу любят, деньгу прячут. Мало богу дают. Прииде грех велий на языцы земнии. Все пустилися
в торги,
в мытарства; думают о мирском богатстве, не о спасении души. Ходишь, ходишь;
молишь,
молишь; иногда
в три дни трех полушек не вымолишь. Такой грех! Пройдет неделя, другая, заглянешь
в мошонку, ан
в ней так мало, что совестно
в монастырь показаться; что делать? с горя и остальное пропьешь: беда да и только. — Ох плохо, знать пришли наши последние времена…
— Боярин! умилосердись надо мной! Немилостивых ад ждет! Отпусти меня к батюшке с матушкой, — я
в монастырь пойду и стану за тебя богу
молить.
— Пей! Я, — говорит, — тебя ещё тогда
заметил, как ты
в церкви молился вслух. Не помогает
монастырь?
Великий, благоверный государь!
Царь Александр, твой ревностный слуга,
Тебе на царстве кланяется земно.
Не попусти, о царь всея Руси,
Ему вконец погибнуть! Шах-Аббас
Безжалостно, безбожно разоряет
Иверию! Султан Махмет турецкий
Обрек ее пожарам и
мечу!
Ограблены жилища наши — жены
Поруганы — семейства избиенны —
Монастыри в развалинах — и церкви
Христовые пылают!
В Тамбинской пустыни настоятель, прекрасный хозяин, из купцов, принял просто и спокойно Сергия и
поместил его
в келье Иллариона, дав сначала ему келейника, а потом, по желанию Сергия, оставив его одного. Келья была пещера, выкопанная
в горе.
В ней был и похоронен Илларион.
В задней пещере был похоронен Илларион,
в ближней была ниша для спанья, с соломенным матрацем, столик и полка с иконами и книгами. У двери наружной, которая запиралась, была полка; на эту полку раз
в день монах приносил пищу из
монастыря.
Когда прощались мы
в последний раз,
В ту ночь — он мне сказал: «Иди
Скорее
в монастырь, иди
в обитель,
Сокрой от света добродетель сердца».
Молю тебя,
молю тебя, как нищий, —
Не помешай уйти мне
в монастырьСегодня… помоги мне — заклинаю —
Тебе заплотит тот, кто всем заплотит.
Припомнил Огнев свои разъезды по волостям, пикники, рыбные ловли, поездку всем обществом
в девичий
монастырь к игуменье Марфе, которая каждому из гостей подарила по бисерному кошельку, припомнил горячие, нескончаемые, чисто русские споры, когда спорщики, брызжа и стуча кулаками по столу, не понимают и перебивают друг друга, сами того не
замечая, противоречат себе
в каждой фразе, то и дело меняют тему и, поспорив часа два-три, смеются...
— Не слыхали разве? — сказал отец Прохор. — Про это не любят они рассказывать. Отец ведь тоже был
в этой самой ереси, а как человек был знатный и богатый, то никто к нему и прикоснуться не
смел. Сильная рука у него была
в Петербурге, при самом царском дворе находились друзья его и благоприятели. А все-таки не избежал достойной участи —
в монастырь сослали, там
в безысходном заточенье и жизнь скончал.
Нет; это стряслось не вдруг: это шло чередом и полосой: мы сами только этого не
замечали, и ныне дивимся, что общего между прошлым тех героинь, которые замыкались
в монастыри, и прошлым сверстниц Лары, получивших более или менее невнятные уроки
в словах пророков новизны и
в примерах, ненадолго опередивших их мечтательниц, кинутых на распутьи жизни с их обманутыми надеждами и упованиями?
Присутствовавшая при этом гостья однако, улыбаясь,
заметила, что если все испытать, то тогда, пожалуй,
в монастырь «и не захочется»; но отец Диодор утверждал, что человеку есть определение, которого он никак не избегнет, и при этом ставил себя
в пример. Он рассказал следующее...
— Это брат Петра Семеныча, Егор Семеныч… — пояснила Чикамасова,
заметив мое удивление. — Он живет у нас с прошлого года. Вы извините его, он не может выйти к вам. Дикарь такой… конфузится чужих…
В монастырь собирается… На службе огорчили его… Так вот с горя…
Наконец он вышел. Собрав вокруг себя всех монахов, он с заплаканным лицом и с выражением скорби и негодования начал рассказывать о том, что было с ним
в последние три месяца. Голос его был спокоен, и глаза улыбались, когда он описывал свой путь от
монастыря до города. На пути, говорил он, ему пели птицы, журчали ручьи, и сладкие, молодые надежды волновали его душу; он шел и чувствовал себя солдатом, который идет на бой и уверен
в победе; мечтая, он шел и слагал стихи и гимны и не
заметил, как кончился путь.
«Значит, и
в монастыре выпить можно! — рассуждал сам с собою Шумский. — Только Фотий больно строг!.. Да что же он со мной сделает? Я отставной поручик — розгами не
посмеет».
Когда крестный ход приближался к
монастырю, я
заметил среди избранных Александра Иваныча. Он стоял впереди всех и, раскрыв рот от удовольствия, подняв вверх правую бровь, глядел на процессию. Лицо его сияло; вероятно,
в эти минуты, когда кругом было столько народу и так светло, он был доволен и собой, и новой верой, и своею совестью.
Здесь и у стен печорского
монастыря было сборное место русских войск, главное становище, или, говоря языком нашего века, главная квартира военачальника Шереметева; отсюда, укрепленные силами, делали они свои беглые нападения на Лифляндию; сюда, не
смея еще
в ней утвердиться, возвращались с победами, хотя еще без славы, с добычею без завоеваний; с чувством уже собственной силы, но не искусства.
Но более всего Петр Федорович, который по меткому выражению императрицы Екатерины, «первым врагом своим был сам», вредил себе своим отношением к жене. Став императором, он тотчас же
поместил ее с семилетним Павлом на отдаленный конец Зимнего дворца,
в полном пренебрежении. Ей даже не давали любимых фруктов. Подле него появилась Елизавета Романовна Воронцова,
в блеске придворного почета, и ее высокомерный тон оскорблял даже посланников. Император не скрывал своего к ней расположения и грозил жене
монастырем.
Всех нас, живых, врагов и не врагов,
поместили в здании
монастыря.
Расставшись окончательно с женой
в 1784 году, Александр Васильевич Суворов, как уже известно читателям,
поместил свою девятилетнюю дочь
в Петербурге,
в надежные руки Софьи Ивановны де Лафон, начальницы Смольного
монастыря.
Единообразие своей жизни он прерывал так называемыми объездами, посещал
монастыри, и ближние и дальние, осматривал крепости на границе, ловил диких зверей
в лесах и пустынях; любил
в особенности медвежью травлю, между тем везде и всегда занимался делами, ибо земские бояре, мнимо-уполномоченные правители государства, не
смели ничего решать без его воли.
Здесь он был совершенно
в своей сфере: мог без важных последствий ставить фолианты вверх ногами, сближать Эпикура [Эпикур (341–270 до н. э.) — греческий философ-материалист, борец против религиозных суеверий.] с Зеноном [Зенон — греческий философ (V
в. до н. э.).], сочетать Квинта Курция с Амазонками из
монастыря,
помещать Hагражденную пробу любви верного Белламира между Проповедями и так далее,
в забывчивости перемешать всю библиотеку, на приведение которой
в порядок потребовалось бы целое общество библиоманов.
Марья Ивановна не удерживала его, она была вольнодумка
в этом отношении; она была набожна, но не любила монахов, смеялась над барынями, бегающими за монахами, и говаривала
смело, что, по ее мнению, монахи такие же люди, как мы, грешные, и что можно спастись
в миру лучше, чем
в монастыре.
Преосвященный давно уговаривал Г — лова к себе
в монастырь. У дьякона
заметил полуштоф на окне, с жидкостью. С улыбкой допрашивал...
Дьячок Усердов, за нетрезвость, многократные оскорбления священника, сопровождавшиеся грубою бранью, —
в монастырь и на прежнее место — конечно, опять при том же самом священнике. Иначе, конечно, нельзя думать, так как
сместить священника было бы еще высшею несообразностию. Но не угодно ли кому-нибудь представить себе, каково было потом положение этого оскорбленного священника, которого опять свели вместе с его обидчиком — дьячком… Кому, для чего и
в каких целях это могло казаться необходимым и наилучшим?